Палата №6
В последнее время стало необычайно модным придумывать произведениям Чехова какие-то «нестандартные» заголовки. Едва прошел спектакль сахалинского драматического театра «Вишневый-с? Ад», как амурчане привезли к нам свою версию чеховских «Трех сестер» под названием «Прозоровы. Взгляд из будущего». И вот, наконец, очередная премьера сахалинской труппы. Теперь в виде «Страстей по Андрею» перед сахалинским зрителем предстала инсценировка хрестоматийного чеховского рассказа «Палата № 6»
ПАСАДОБЛЬ В ПАЛАТЕ №6
Не сказать, что этот заголовок отличается особой оригинальностью. Как вполне стереотипна и распространенная ошибка при применении подобной словесной конструкции. Заголовок «Страсти по…» почему-то часто применяют, подразумевая «плач по…», «скорбь по…». Между тем, скажем, «страсти по Матфею» обозначает лишь: «Страдания Христа по версии предоставленной евангелистом Матфеем». Так что в нашем спектакле эта словесная конструкция вряд ли применима.
И может, не стоило бы и говорить об этом, если б, на мой взгляд, это не характеризовало некоторые аспекты отношения создателей спектакля к своей собственной работе.
Перед началом действия зрителей попотчевали изрядной порцией интермедии, изображающей авральную беготню в сумасшедшем доме под несмолкаемыемые фиоритуры пасадобля Рио-Рита. Впрочем, под аранжированный для гарнизонных духовых оркестров пасадобль на провинциальных советских довоенных танцплощадках охотно танцевали фокстрот, и даже танго. Сейчас несколько тактов мелодии, громко звучащих из сценических динамиков, были замкнуты в кольцо, сопровождая нескончаемо повторяющуюся мизансцену, изображающую бедлам. Надо полагать, для того, чтобы перед спектаклем создать у зрителя соответственное настроение, приблизив его восприятие к болезненной атмосфере сумасшедшего дома.
Прием вообще то вполне оправданный. Но профессионал никогда не станет понапрасну утомлять зрителя еще до начала спектакля. Поэтому подобные прелюдии применяются, как правило, тихо, ненавязчиво, приглушенно. Только тогда у зрителя остается способность адекватного восприятия спектакля. А вот когда зрительный зал добрых десять минут до начала спектакля оглушают предельным форте немудреной мелодии - цель профессионала просматривается примерно та же, что и у устроителя парадов, предваряющего их громкими маршевыми мелодиями уличных громкоговорителей. И в том и в другом случае зритель ожидаемого действа должен поменьше задумываться над тем, что же дадут ему после прелюдии.
А в том, что постановщик спектакля, приезжий режиссер из Молдавии Петру Вуткэрэу является несомненным профессионалом, нет, конечно же, никакого сомнения. И в его работе постоянно проглядывает вполне профессиональная тенденция гастролера к поиску самого легкого пути.
В общем, то львиная доля сценического времени принадлежит в постановке рассказчице (актриса Мария Шарапова). Это - центральная фигура спектакля. А остальные - в том числе и врач Андрей Рагин (артист Андрей Кузин) - лишь ожившие иллюстрации к авторскому тексту. Естественно, такое режиссерское решение приходит в голову первым. Ведь оно, на первый взгляд, самое простое. Но в итоге оказывается самым сложным. Потому что объемный авторский текст на сцене, чтобы не быть утомительно скучным, должен подкрепляться непрерывным и разнообразным действием, должен разниться интонацией, ритмикой, эмоциональностью. Но монолог с самого начала провинциально пафосен и утомительно монотонен. Первые же фразы, невинно бытописующие неприглядную обстановку провинциальной больнички, звучат со столь трагическим надрывом, что даже для смерти главного героя новых сильных нот уже не остается.
ЖАНРОВЫЙ ВИНЕГРЕТ
А вот в сценах - иллюстрациях наблюдается прямо таки вавилонское смешение жанров и стилей. Если Андрей Кузин, играющий главного героя, работает строго в рамках реализма и учения Константина Станиславского, переживает роль, очень убедительно и абсолютно реалистично демонстрирует прогрессирующее заболевание, постигшее маленького провинциального человека, то, к примеру, медсестра (артистка Анна Антонова), исполняет свою партию в жанре комедии-буфф, порой опасно приближаясь к цирковой клоунаде. Молодой же врач Евгений Хоботов (артист Павел Соколов), это типичный злобный Арлекин, совершенно не выходящий из рамок жестокой средневековой комедии дель арте. А вот почтмейстер (артист Сергей Максимчук) опять из другого жанра. Ба, да это же характерный герой-резонер из русской провинциальной антрепризы позапрошлого века. Единственный персонаж, который Андрею Рагину кажется интересным и разумным - это пациент палаты №6 Иван Громов (артист Константин Вогачев). Он, как и прочие, блестяще играет свою роль, но к Станиславского подходит ненамного ближе, чем резонер - почтмейстер. Игра Вогачева построена на приемах механистической школы. Во-первых, цикличность движений. К центру сцены, простирая руки, к левой кулисе - в угол и сжаться в комок. Оттуда рывок к центру - к левой кулисе - в угол. И так - весь спектакль. Обреченность заключенного в палате подчеркивается чисто механическим приемом.
Во-вторых, монологи. Они в исполнении Вогачева имеют прямо-таки константный тонический ритм. Ударения и акценты расставляются в них не по смыслу, а через равные промежутки времени: примерно на каждом пятом-шестом слове. Для зрительского восприятия - это утомительно, как речи генеральных секретарей: последние тоже выступали обычно в «машинной» технике, ничего общего не имеющей с театром переживания.
Можно, конечно, предположить, что режиссер представляет всех этих героев через призму зрения сходящего с ума врача. Это Рагин их видит такими искаженными: и медсестру и почтмейстера и своего молодого коллегу. Но вряд ли смешение жанров при этом оправдано. Особенно в живых картинках к рассказу, который ведет Мария Шарапова. Ну, представьте себе книжную иллюстрацию, в которой одна часть написана Верещагиным в масле, другая - гравировка Доре, а третья добавлена Пикассо в темпере. Что на такой иллюстрации можно понять? Разве что потешить неприхотливых зрителей? Но для подобной цели достаточно текстов «Камеди Клаб», и незачем обращаться к великому Чехову.
Ну и, кроме того, показывать персонажей, увиденных глазами Рагина, в то время как главным действующим лицом инсценировки является все-таки рассказчица, а заболевающий доктор - лишь одна из иллюстраций ее рассказа: как-то это чересчур сложно, на мой взгляд. Вроде как надевать брюки через голову.
Но может секрет куда проще? Режиссер не очень задумывался над жанрово-стилевым единообразием, попросту стремясь быстрее закончить свою работу?
Этим же можно объяснить и мизансценическую монотонность. Удивительно, но в присутствии на площадке доброго десятка актеров, находящихся в постоянной суете, сцена все равно кажется пустой, как новая квартира, в которую мебель завезли, но еще не успели расставить.
В итоге оказалось совершенно непонятным - что же хотел сказать режиссер своим спектаклем, какова главная идея поставленного им произведения? Чехов - не Островский. У того идея пьесы всегда заключена в названии. Прочтешь «Бедность - не порок» и сразу все понятно. А вот Чехов многомерен. Поэтому и у режиссера полная свобода выбора. Думается, сам автор имел в виду то, что интеллигентская болтовня, подменяющая реальное дело, требующее напряжения сил - путь в страшный тупик. Надо сказать, Чехов это хорошо знал, в нем писатель никогда не мог полностью подавить практикующего врача. Да и сам он чуть не скатился в яму, уготованную Рагину. Не от того ли он так стремительно отправился в свой легендарный поход на Сахалин, что убегал от угрозы помрачения рассудка.
Или главная идея в том, что к превратностям жизни надо уметь приспособиться? Как приспособились к провинциальной скуке Хоботов, почтмейстер, медсестра - совершенно застраховавшись от безумия избранным ими образом жизни и манерой поведения.
Так или иначе, но какая то идея должна присутствовать. Иначе зачем ставить Чехова, когда есть неприхотливый Островский. Когда существует примитивный, но очень кассовый Рей Куни. А вот Чехов…Чехов требует в первую очередь осмысления.
И его-то как раз не получилось.
Не сказать, что этот заголовок отличается особой оригинальностью. Как вполне стереотипна и распространенная ошибка при применении подобной словесной конструкции. Заголовок «Страсти по…» почему-то часто применяют, подразумевая «плач по…», «скорбь по…». Между тем, скажем, «страсти по Матфею» обозначает лишь: «Страдания Христа по версии предоставленной евангелистом Матфеем». Так что в нашем спектакле эта словесная конструкция вряд ли применима.
И может, не стоило бы и говорить об этом, если б, на мой взгляд, это не характеризовало некоторые аспекты отношения создателей спектакля к своей собственной работе.
Перед началом действия зрителей попотчевали изрядной порцией интермедии, изображающей авральную беготню в сумасшедшем доме под несмолкаемыемые фиоритуры пасадобля Рио-Рита. Впрочем, под аранжированный для гарнизонных духовых оркестров пасадобль на провинциальных советских довоенных танцплощадках охотно танцевали фокстрот, и даже танго. Сейчас несколько тактов мелодии, громко звучащих из сценических динамиков, были замкнуты в кольцо, сопровождая нескончаемо повторяющуюся мизансцену, изображающую бедлам. Надо полагать, для того, чтобы перед спектаклем создать у зрителя соответственное настроение, приблизив его восприятие к болезненной атмосфере сумасшедшего дома.
Прием вообще то вполне оправданный. Но профессионал никогда не станет понапрасну утомлять зрителя еще до начала спектакля. Поэтому подобные прелюдии применяются, как правило, тихо, ненавязчиво, приглушенно. Только тогда у зрителя остается способность адекватного восприятия спектакля. А вот когда зрительный зал добрых десять минут до начала спектакля оглушают предельным форте немудреной мелодии - цель профессионала просматривается примерно та же, что и у устроителя парадов, предваряющего их громкими маршевыми мелодиями уличных громкоговорителей. И в том и в другом случае зритель ожидаемого действа должен поменьше задумываться над тем, что же дадут ему после прелюдии.
А в том, что постановщик спектакля, приезжий режиссер из Молдавии Петру Вуткэрэу является несомненным профессионалом, нет, конечно же, никакого сомнения. И в его работе постоянно проглядывает вполне профессиональная тенденция гастролера к поиску самого легкого пути.
В общем, то львиная доля сценического времени принадлежит в постановке рассказчице (актриса Мария Шарапова). Это - центральная фигура спектакля. А остальные - в том числе и врач Андрей Рагин (артист Андрей Кузин) - лишь ожившие иллюстрации к авторскому тексту. Естественно, такое режиссерское решение приходит в голову первым. Ведь оно, на первый взгляд, самое простое. Но в итоге оказывается самым сложным. Потому что объемный авторский текст на сцене, чтобы не быть утомительно скучным, должен подкрепляться непрерывным и разнообразным действием, должен разниться интонацией, ритмикой, эмоциональностью. Но монолог с самого начала провинциально пафосен и утомительно монотонен. Первые же фразы, невинно бытописующие неприглядную обстановку провинциальной больнички, звучат со столь трагическим надрывом, что даже для смерти главного героя новых сильных нот уже не остается.
ЖАНРОВЫЙ ВИНЕГРЕТ
А вот в сценах - иллюстрациях наблюдается прямо таки вавилонское смешение жанров и стилей. Если Андрей Кузин, играющий главного героя, работает строго в рамках реализма и учения Константина Станиславского, переживает роль, очень убедительно и абсолютно реалистично демонстрирует прогрессирующее заболевание, постигшее маленького провинциального человека, то, к примеру, медсестра (артистка Анна Антонова), исполняет свою партию в жанре комедии-буфф, порой опасно приближаясь к цирковой клоунаде. Молодой же врач Евгений Хоботов (артист Павел Соколов), это типичный злобный Арлекин, совершенно не выходящий из рамок жестокой средневековой комедии дель арте. А вот почтмейстер (артист Сергей Максимчук) опять из другого жанра. Ба, да это же характерный герой-резонер из русской провинциальной антрепризы позапрошлого века. Единственный персонаж, который Андрею Рагину кажется интересным и разумным - это пациент палаты №6 Иван Громов (артист Константин Вогачев). Он, как и прочие, блестяще играет свою роль, но к Станиславского подходит ненамного ближе, чем резонер - почтмейстер. Игра Вогачева построена на приемах механистической школы. Во-первых, цикличность движений. К центру сцены, простирая руки, к левой кулисе - в угол и сжаться в комок. Оттуда рывок к центру - к левой кулисе - в угол. И так - весь спектакль. Обреченность заключенного в палате подчеркивается чисто механическим приемом.
Во-вторых, монологи. Они в исполнении Вогачева имеют прямо-таки константный тонический ритм. Ударения и акценты расставляются в них не по смыслу, а через равные промежутки времени: примерно на каждом пятом-шестом слове. Для зрительского восприятия - это утомительно, как речи генеральных секретарей: последние тоже выступали обычно в «машинной» технике, ничего общего не имеющей с театром переживания.
Можно, конечно, предположить, что режиссер представляет всех этих героев через призму зрения сходящего с ума врача. Это Рагин их видит такими искаженными: и медсестру и почтмейстера и своего молодого коллегу. Но вряд ли смешение жанров при этом оправдано. Особенно в живых картинках к рассказу, который ведет Мария Шарапова. Ну, представьте себе книжную иллюстрацию, в которой одна часть написана Верещагиным в масле, другая - гравировка Доре, а третья добавлена Пикассо в темпере. Что на такой иллюстрации можно понять? Разве что потешить неприхотливых зрителей? Но для подобной цели достаточно текстов «Камеди Клаб», и незачем обращаться к великому Чехову.
Ну и, кроме того, показывать персонажей, увиденных глазами Рагина, в то время как главным действующим лицом инсценировки является все-таки рассказчица, а заболевающий доктор - лишь одна из иллюстраций ее рассказа: как-то это чересчур сложно, на мой взгляд. Вроде как надевать брюки через голову.
Но может секрет куда проще? Режиссер не очень задумывался над жанрово-стилевым единообразием, попросту стремясь быстрее закончить свою работу?
Этим же можно объяснить и мизансценическую монотонность. Удивительно, но в присутствии на площадке доброго десятка актеров, находящихся в постоянной суете, сцена все равно кажется пустой, как новая квартира, в которую мебель завезли, но еще не успели расставить.
В итоге оказалось совершенно непонятным - что же хотел сказать режиссер своим спектаклем, какова главная идея поставленного им произведения? Чехов - не Островский. У того идея пьесы всегда заключена в названии. Прочтешь «Бедность - не порок» и сразу все понятно. А вот Чехов многомерен. Поэтому и у режиссера полная свобода выбора. Думается, сам автор имел в виду то, что интеллигентская болтовня, подменяющая реальное дело, требующее напряжения сил - путь в страшный тупик. Надо сказать, Чехов это хорошо знал, в нем писатель никогда не мог полностью подавить практикующего врача. Да и сам он чуть не скатился в яму, уготованную Рагину. Не от того ли он так стремительно отправился в свой легендарный поход на Сахалин, что убегал от угрозы помрачения рассудка.
Или главная идея в том, что к превратностям жизни надо уметь приспособиться? Как приспособились к провинциальной скуке Хоботов, почтмейстер, медсестра - совершенно застраховавшись от безумия избранным ими образом жизни и манерой поведения.
Так или иначе, но какая то идея должна присутствовать. Иначе зачем ставить Чехова, когда есть неприхотливый Островский. Когда существует примитивный, но очень кассовый Рей Куни. А вот Чехов…Чехов требует в первую очередь осмысления.
И его-то как раз не получилось.
ххх
